Осенью 1954 года в длинных, сумрачных коридорах ВГИКа абитуриенты как обычно суетились и переминались с ноги на ногу, кто-то без конца заглядывал в конспекты, шептал монологи, подрагивая от волнения.

Среди них – парень лет двадцати пяти. В стоптанных ботинках, в простой рубахе с закатанными рукавами. Крепкий, жилистый, с усталыми, но цепкими глазами, которые цепляли все: лица, стены, коридоры – как будто он хотел запомнить этот день навсегда.

Он прошел в аудиторию и сел напротив строгого, седого профессора, известного всей стране Михаила Ильича Ромма (1901-1971). Мэтр оглядел абитуриента, взял в руки бумаги и чуть приподнял бровь:

— Василий Макарович Шукшин, да? Директор школы, механизатор… А зачем вам ВГИК?

Парень ответил просто:
-Фильмы снимать хочу.
— Фильмы… А что ж вы читаете, будущий режиссер?

Шукшин почесал затылок, прищурился:
— По-разному бывает...
— Ну вот, например, «Война и мир» Льва Толстого?
— Не читал, — признался Шукшин. -Толстая книжка… времени не было.

Ромм прищурился:
— А что же, вы никогда толстых книг не читали?

Шукшин пожал плечами:
— Почему же… одну прочёл. «Мартин Иден». Хорошая книжка.

И вдруг Михаил Ильич вспыхнул:
— Как же вы работали директором школы? Вы же некультурный человек! А ещё режиссёром хотите стать!

Василий слегка усмехнулся, наклонился вперёд, упёр локти в колени и ответил коротко:

Наступила тишина. Ромм смотрел на Шукшина долго, оценивающе. Потом, не говоря ни слова, взял лист и поставил напротив фамилии «отлично».

Шукшин был не похож на других студентов ВГИКа. Он пришёл сюда не с тепличными мечтами о славе, а с мозолями на руках, с памятью о студёных рассветах над Алтаем, о том, как зимой топили школу навозом, о том, как по осени вместе с матерью собирали последний урожай, чтобы дожить до весны.

В свои двадцать пять он уже многое понимал. Знал цену труду, знал, что значит выживать, а не просто жить.

Московская жизнь его сперва оторопила. Эти говорливые студенты, шумные, гладкие, в сапогах начищенных, как у городских. Их разговоры о французских фильмах, о театре Станиславского. Он сперва чувствовал себя чужим, как медведь среди балерин. А потом понял, что ему не надо никому доказывать, кто ты и что ты. Надо работать.

ВГИК его менял – давал новые имена, новые идеи, заставлял смотреть иначе на кино. Однако в нем всегда жило что-то своё, деревенское. Может, поэтому его фильмы и рассказы были не про «высокие материи», а про простых людей. Про мужиков, что пьют горькую, но не от слабости, а от тоски. Про женщин, которые любят молча, без слов. Про дороги, которые не всегда ведут домой.

Шукшин не умел и не хотел врать. Его герои были живыми – такими, какими он их знал. Когда он впервые снял «Живёт такой парень», зрители ахнули: вот оно — настоящее, без прикрас. Эти люди, что сажают картошку, чинят мотоциклы, пьют чай в жестяных кружках. Это — мы.

Его проза была такой же. Честной, как разговор у костра. «Вы, конечно, не читали Лескова? Не беда, я вам сейчас такое расскажу...» – так мог бы начать свой рассказ и сам Василий Макарович.

Он писал про то, что знал с детства. Про деревню, которая уходит. Про людей, которые остались одни среди перемен. Он не осуждал, не наставлял – он рассказывал, как оно есть. Потому что сам жил так.

Однако, к огромному сожалению, ушёл рано, в 45 лет, на съёмках фильма «Они сражались за Родину». Просто лёг спать и не проснулся. Москва шумела, кто-то говорил о нём с трибун, кто-то цитировал его рассказы. А в деревне, в Сростках, мать его смотрела в окно и молчала.

Шукшин не любил лишних слов. Он умел говорить коротко и ёмко – так, как говорят на привалах. Он не прочитал «Войну и мир», но знал, что важнее книжек – жить по совести. И это знание он оставил нам.